Собрание сочинений в пяти томах. Т. 5. Повести - Дмитрий Снегин

— Пополнение даем тебе. Не новобранцы — закаленный народ. — Положил на плечо старшего сержанта руку. — Остальное зависит от тебя.

— Понимаю, — с трудом разомкнул запекшиеся губы Сьянов. Он еще думал о тех, кто был с ним рядом вчера. Был и никогда не будет.

Пополнение построили в вестибюле, и по тому, как солдаты держались, как сидело на них не первой категории обмундирование, Илья понял — настоящие солдаты. На каждом из них стояла мета войны, видимая только тому, кто сам ее носил. Требовательным глазом ощупывал Илья каждого. Зинченко между тем говорил:

— Товарищи бойцы, мы передаем вас в самую славную роту нашего полка. Командует ею старший сержант Сьянов — волевой и храбрый командир. Не было случая, чтобы фашистам удалось сорвать наступление Сьяновской роты. Там, где она наступает, всегда успех. Сейчас это больше, чем рота. Это штурмовой отряд.

Полковник говорит, а солдаты смотрят не на него — на старшего сержанта. Илья понимает солдат: отныне он им бог и судья, и верховный главнокомандующий. И еще он думает, что теперь в роте восемьдесят пять человек. Сила!

— Не задерживайся, — сказал ему Зинченко, закончив напутственное слово.

Сьянов с порога вестибюля показал новым бойцам, куда им нужно перебежать.

Первым побежал сам. Светало, и площадь уже плотно простреливалась пулеметно-автоматным огнем, чаще рвались снаряды и мины. Без воя и свиста ослепительно вспыхнул совсем рядом снаряд. Что произошло прежде — разрыв или упал человек — установить было нельзя. Впрочем, Сьянов тут же вскочил. Справа не поднялись двое. Под надежные своды дома Гиммлера их внесли мертвыми... Вот тебе и бог. Значит, в роте теперь восемьдесят три человека. Преждевременно занялся подсчетом бойцов, бог!

Сьянов болезненно поморщился. Рядом с окнами подвала загрохотали гусеницы танка. В предрассветном сумраке можно было разглядеть несколько медленно движущихся тяжелых танков. Подобно бесшумным светящимся птицам, площадь перечеркнули фаустпатроны. Что-то случилось с танком, пробирающимся вдоль стены. Он крутнулся на месте и замер, зачадил. У окна, рядом со Сьяновым, столпились бойцы — те, что уцелели от вчерашнего боя, и те, что только пришли.

— Неужели танкистов убило? — не выдержал Вася Якимович.

«Это он потому так думает, что люк не открывается долго», — решает Сьянов.

— Сейчас проверим, — протискивается в окно Столыпин. Ему никто не мешает, никто не помогает.

— Не убили! — ликует Якимович: он раньше всех заметил, как откинулся люк.

Двоих, тяжелораненых, обожженных, внесли на руках и положили в сторонке от мертвецов. В подвале распространился сладковатый запах горелого человеческого мяса. Танкисты корчились от боли, стонали, на них трудно было смотреть. Пока пришли санитары, один танкист умер, санитары унесли живого, а мертвого положили рядом с убитыми пехотинцами. Незрячими глазами смотрел он в сводчатый потолок, уже подпаленный пламенем утренней зари.

— На войне как на войне, — протянул Столыпин, и его голос, будничный и трезвый, расковал оцепенение, поставил все на место, призвал к очередным делам.

Илья ощутил во всем теле свинцовую усталость. У него еще хватило сил распределить пополнение по взводам, а потом он приказал спать. И первый свалился на цементный пол. Вася Якимович подложил ему под голову скатанную валиком стеганку, снял гимнастерку, расположился рядом.

— Надо подворотничок сменить.

К нему подсел Михаил Лукачев — боец с толстыми бедрами и маленькой головкой. Из-под шапки у него выбивались шелковистые льняные волосы, а голубые глаза искали опоры и сочувствия. Он сразу сообразил, что Якимович, пожалуй, ближе всех стоит к командиру роты и с ним стоит сойтись.

— Старший сержант, а уже командир роты... Говорят, храбрый, — кивнул он на спящего Сьянова.

— Да, — односложно отозвался Якимович.

— Сказал: спать — и сразу захрапел.

— Нельзя времени терять: ведь на войне, — ответил Вася и покраснел, поймав себя на том, что повторяет слова Столыпина. — Да ты сам знаешь.

Лукачев промолчал.

— А с ними как? — спросил он после паузы, имея в виду убитых.

— Похоронят.

— А кто?

Якимович посмотрел на него удивленно.

— Ты что — с луны свалился? Похоронная команда. — Вася вздохнул. — Трудная у них работа. Я бы не смог.

— А я смогу. Если прикажут, — добавил он.

Первый солнечный луч проник в подвал, на груди у Лукачева вспыхнула золотая узкая нашивка — знак тяжелого ранения.

Якимович подшил к гимнастерке чистый подворотничок и, надев ее, задумчиво обронил:

— Каждому свое.

— Приказ на фронте — закон! — поправил Лукачев.

— А ты давно на фронте?

— С сорок третьего при штабе армии служил. Не в вашей, а в другой армии.

— Как же тебя ранило?

— На марше он нас застукал, бомбил — лучше не надо.

Пришла Алексеева. Распорядилась унести трупы. Шепотом сказала Якимовичу:

— Он же воспаление легких схватить может! Как вы допустили?

Вася с тревогой наклонился над своим командиром, перевернул его на другой бок, предварительно подстелив полу шинели. Когда распрямился, Алексеевой уже не было.

— Его походная жена? — не спросил, а скорее засвидетельствовал Лукачев.

Якимович побледнел.

— Она — полковой врач.

Рассердился и Дос Ищанов:

— Говоришь — не знаешь.

— Я не знаю?! Да это ж по существу узаконенное дело, — Лукачев говорил небрежно, даже развязно, уверенный в своей правоте.

«Валентина Сергеевна — ППЖ?! И Аня?! Да как он смеет!» — у Васи Якимовича вспотели ладони — так ему хотелось дать пощечину самоуверенному блондину с толстыми бедрами. Но Вася не умел наносить пощечин. Он только сказал:

— Прежде всего надо научиться уважать своих товарищей.

— Было бы за что, — небрежно бросил Лукачев.

Сьянов спал и во сне жил иной, довоенной жизнью. Это было не просто сновидение. Он превратился в Сьянова тех лет, и те события кружили и бросали его по дорогам той жизни. Он не знал, что приходила Алексеева, не слышал спора бойцов.

Нет, это не сон

Он уже был комсомольцем, когда умер Ленин. В том году в Семиозерном они организовали союз батраков. О, как он хотел тогда стать коммунистом — по ленинскому набору! Да разве он один? Но сельских принимали с большим кандидатским стажем. Билет члена Всесоюзной Коммунистической партии (большевиков) ему вручили лишь в марте тысяча девятьсот двадцать шестого года. Тогда ему сказали:

— Советской власти нужны грамотные люди. Учись!

И он стал учиться. Окончил Кустанайскую совпартшколу. В губкоме вручили направление.

— Пойдешь в Союзмясо. Там орудуют бывшие скотопромышленники, прасолы и купчики. Там нужна партийная прослойка. Понял?

Он понял правильно — народу нужно мясо. Много мяса. Сегодня. Завтра. Через год и пять лет. Враги мешают. И он стал партийной прослойкой. Он неплохо знал — что и как ему делать. Он с головой ушел в постижение скотозаготовительных лабиринтов. Много хитростей подстерегало его. В одном районе по чьей-то злой воле истребляли стельных коров. В другом холили волов... Тонко продумано. Под флагом государственных интересов. Надо было вовремя наносить обезвреживающие удары. И он наносил, почти всегда побеждал. Почти всегда. Не вдруг разобрался Илья в этом.

Он пошел в губком.

— Прошу помощи.

Ему сказали:

— Кулаки подняли восстание. Слыхал?

— Слыхал.

— Получай оружие!

По стране шел трудный, горький и радостный год великого перелома, год тысяча девятьсот двадцать девятый.

Погасить кулацкий мятеж, обреченный на провал самой жизнью, не составило особого труда. Аульная и сельская беднота помогла коммунистам. Илья даже разочаровался — тоже мне враги. Командир отряда, старый большевик, сказал:

— Это на поверхности. А есть корни. Неизвестно каким чертополохом обернутся.

И тут Илья понял, что ему надо учиться — много и упорно, чтобы крепче строить новую жизнь и вернее разгадывать козни врагов.

И он хотел продолжать учиться. В губкоме решили по-иному.

— Наряду с организацией колхозов партия берет курс на создание совхозов. Поедешь строить совхоз-гигант.

Он упрямо сдвинул брови:

— Партии нужны грамотные люди. Поеду учиться.

— Дело, — поддержал Илью старый большевик, что командовал отрядом.

Сьянова послали в Оренбург, на рабочий факультет.

В тысяча девятьсот тридцать втором году он закончил рабфак. К тому времени в Алма-Ате открылся скотоводческий институт, и его перевели туда.

Но в ту пору стране нужны были верные сыны во всех областях встававшего на ноги социалистического хозяйства. Учеба могла подождать. Да и сам Илья не почувствовал призвания к ветеринарным наукам и без грусти расстался с институтом. Его назначили управляющим актюбинской конторой Межзаготскот. Три года были отданы борьбе за мясо. Он не терзался сомнениями. Их не было и не могло быть. Партия направила. И точка. Отдай всего себя. И он отдавал, забыв — сколько ему лет, что он ест и во что одет. Об этом можно будет подумать завтра. Не сегодня. Завтра — оно озарено светом коммунизма, и там все прекрасно. В том числе и его трудом — в прокуренной, облепленной серенькими плакатами и таблицами конторе с внушительным названием «Межзаготскот».